Тем временем на праздник встречи сватов пришла и мать Мёкё – Самын.
Она ведь женщина без комплексов, прошла в своем зеленом выходном платье по этажам знаменитого дома аксакала Чоке, из любопытства заглянула в каждую комнату. Многие, проходившие мимо нее, обратили внимание, что сзади на платье Самын вырезаны полосы. Реагировали по-разному: некоторые из девчат-подсобниц оторопело разевали рот, другие прыскали в кулачок. Мужчины при виде дырок, через которые можно было увидеть голые ноги и краешек полных ягодиц, входили в транс, провожая тупыми взглядами все еще привлекательную женщину, даже не пытаясь задумываться, с чего это вдруг Самын сделала у себя на платье прорези. Но как часто бывает, человек о непорядке в своей одежде узнает последним. Так и мать Мёкё, пропев в двух комнатах по просьбе сидящих там людей, свою любимую и единственную песню «Мен мококмун», и не обращавшая до поры до времени внимания на косые взгляды в свою сторону, заподозрила неладное лишь после того, как увидела на подоконнике знакомый подарок сына в целлофановой обертке, украшенный зеленым бантом. Развязав бант, она приложила ленты к платью: точно, материя одна и та же! Ахнув, Самын торопливо закружилась на месте, пытаясь найти место порчи. Когда нашла, возмущению ее не было предела. Мёкё – негодяй, чтобы ему пусто было, испортил единственное выходное платье, да еще на самом не скромном месте – на заднице!

Утратившие веру умножают поклоны, увеличивают жертвы и твёрдо соблюдают ритуал. Так принято делать в гниющем обществе, чтобы не утратить честь, достоинство и деловую репутацию. Идеал умер и его место заняло канонизированное лицемерие. Такой своеобразный общественный договор душит удавкой цинизма любые возможности обновления: в его атмосфере быстро портятся самые высокие порывы. Невозможно дышать ядом и не быть отравленным. Пророк не даром приравнивает своих современников к жителям Содома и Гоморры: «Слушайте слово Господне, князья Содомские; внимай закону Бога нашего, народ Гоморрский» \Ис.1,10\.
Возможно, что иерусалимчане и правда злоупотребляли содомо-гоморрскими связями, но скорее всего – это просто обличение народа жестоковыйного.

Так странно - до Нового года осталось всего ничего, а предпраздничное настроение практически не ощущается. И ладно бы оно не ощущалось только в политическом классе, это еще можно объяснить, - последние месяцы были для него весьма напряженными. Думские выборы, бесконечные съезды, сборища и шествия в выходные и будни. Потом неизвестность с преемником, потом известность с преемником, последовавшее облегчение и снова вопросы: какую конфигурацию примет власть весной, как все-таки будет выглядеть связка «президент - премьер», кто в чьей команде окажется и кто реально станет принимать решения. Даже уезжающие из Москвы/страны на новогодние праздники уезжают какими-то «затюканными». Но это хотя бы понятно - нервы, усталость, неизвестность, перегруженность.

Удивительнее другое: в слоях, казалось бы, совершенно не причастных к политическим перипетиям настоящего и будущего, - а таких все же подавляющее большинство даже в Москве - праздничное настроение тоже ощущается не сильно. Одни, будто повинность отбывают, идут на корпоративные вечеринки. Другие мечутся по запруженной Москве в поисках подарков. Третьи ожесточенно закупают еду на праздничный стол, будто вагоны разгружают. На лицах мало радости, в душе мало ощущения праздника. Буквально как в советских репортажах, «...но нет радости на лицах нью-йоркцев (парижан, лондонцев) - рождественская индейка вновь подорожала на 4 цента».

Калёным железом история заставляет народы шевелиться. Тенденция вкушать манну небесную присуща многим и многим – равно как и спать на ходу. И вечно повторяется сказка избранного богом народа – который как только оказывался в благоприятных условиях и отъедался, сразу же поворачивался к Творцу спиной и начинал усердно строить капища для идолов, с которыми легче столковаться тароватым людям.

Погуляв вволюшку во время Смуты, русские люди первые тридцать лет добросовестно замаливали грехи и от Бога отступать не думали. Но при Алексее Михайловиче, царе Тишайшем, ум стал расти как на дрожжах и в конце концов полез через верх.